— Что ж, приступай! — командует она.
Он осторожно подносит кружку к другой миске и оцепенело замирает над ее поблескивающим белым кратером (на сей раз это бледно-зеленая миска чуть меньшего размера с идентичным узором из белых листьев по верхнему краю, следующая из набора мисок, вкладывающихся одна в другую). Ему понятно, чего от него ждут: он должен высыпать муку в пустую миску, но вдруг это не так, вдруг он что-то перепутал и теперь все испортит; вдруг, перевернув кружку, он совершит что-то непоправимое, нарушит и без того хрупкое равновесие. Он хочет взглянуть в лицо матери, но боится отвести взгляд от кружки.
— Давай, давай переворачивай, — говорит она.
Торопливым, испуганным движением он переворачивает кружку. Какую-то долю секунды мука медлит, затем высыпается. Она падает сплошным потоком, образуя горку, повторяющую в слегка разъехавшемся виде форму кружки. Вверх, почти касаясь его лица, взлетает новое облако, побольше, и, повисев несколько секунд, тает. Он, не отрываясь, смотрит вниз в поблескивающую белую с кремовым оттенком внутренность миски, на результат своих трудов: белый крупитчатый холм, испещренный крошечными тенями.
— Упс, — говорит мать.
Он в ужасе оборачивается к ней. Его глаза наполняются слезами.
Лора вздыхает. Откуда в нем такая трепетность, откуда эта готовность предаться беспричинному раскаянью? Почему с ним нельзя ни на секунду расслабиться? На мгновенье — всего на мгновенье — облик Ричи меняется: становится больше и ярче. Его голова увеличивается. Кажется, что вокруг него мертвенно-бледное свечение. И ей хочется исчезнуть — не причинить ему зло, нет, этого она бы никогда себе не позволила, — но просто исчезнуть, чтобы почувствовать себя свободной, ни в чем не виноватой, ни за что не отвечающей.
— Нет, нет, — говорит Лора. — Все замечательно. Ты все сделал абсолютно правильно.
В его улыбке — почти сумасшедшее облегчение и внезапное самодовольство. В глазах по-прежнему стоят слезы.
Слава богу — значит, всего-то требовалось чуть-чуть его похвалить. Она снова вздыхает. Потом ласково гладит его по волосам.
— Ну что ж, — говорит она, — будешь насыпать следующую?
Он кивает с такой простодушной, такой обезоруживающей горячностью, что у нее дыхание перехватывает от нежности. Она испечет торт, вырастит сына — и то и другое представляется вдруг совсем нетрудным. Она любит его чистой, бесхитростной любовью, как и положено матери; она не испытывает к нему раздражения, не хочет от него убежать. Она любит мужа и дорожит замужеством. Кажется вероятным (не кажется невероятным), что она незаметно для себя перешла невидимую границу, до сих пор отделявшую ее от той женщины, какой ей всегда хотелось стать. Не кажется невероятным, что сейчас, в этот самый будничный момент на этой кухне с ней произошло удивительное событие: она стала собой. Ведь она так долго и упорно к этому стремилась, так в это верила и вот обрела, наконец, способность быть счастливой, как ребенок в некий волшебный миг научается удерживать равновесие на двухколесном велосипеде. Все будет хорошо. Она перестанет унывать, перестанет грустить по упущенным возможностям и нереализованным талантам (да и есть ли они у нее на самом деле?). Она сохранит верность сыну, мужу, дому и долгу, всем своим дарам. Она будет хотеть второго ребенка.
Миссис Вульф
Она шагает по Арарат-роуд, обдумывая самоубийство Клариссы Дэллоуэй. Кларисса полюбит — женщину. Точнее, девочку, да, девочку, с которой познакомится, сама еще будучи девочкой; это будет страсть из тех, что вспыхивают в ранней молодости, когда искренне кажется, будто любовь и всякие «идеи» — твое личное открытие, что-то, чего до тебя именно так никто никогда не переживал и не осознавал; в тот краткий период, когда можно делать и говорить практически все что угодно: дерзить, набрасываться с кулаками, отказаться от предлагаемого будущего ради другого, гораздо более грандиозного и безумного, коим ты была бы обязана исключительно себе самой, а не какой-нибудь старой тете Елене, проводящей вечера в насиженном кресле и рассуждающей вслух, стоит или не стоит юным девицам читать Платона и Морриса. Девочка Кларисса полюбит другую девочку, думает Вирджиния. Она будет мечтать о невероятном, мятежном будущем, но, в конце концов (как конкретно это произойдет, сказать пока трудно) опомнится и выйдет замуж за подходящего мужчину.
Да, она опомнится и выйдет замуж.
Она умрет нестарой. Возможно, ее самоубийство будет спровоцировано какой-то мелочью (надо только, чтобы получилось убедительно: трагично, а не фарсово).
Но, разумеется, это произойдет не скоро, и к тому времени, как Вирджиния доберется до этого пункта, многое прояснится. В данный момент, гуляя по Ричмонду, она пытается сосредоточиться на Клариссиной первой любви. На этой девочке. Порывистой и пленительной. Она будет срезать головки георгин и штокроз и пускать их в большие чаши с водой, вызывая бурные протесты тетушек, — именно так поступала всегда сестра Вирджинии Ванесса.
Вирджиния проходит мимо крупной женщины, которую часто видит в окрестных магазинах, — подозрительной пожилой дамы с большой сумкой из декоративного гобелена и двумя мопсами на коньячного цвета поводках. Дама подчеркнуто не обращает на нее никакого внимания, что явно указывает на то, что Вирджиния опять говорила вслух. Да, теперь она и сама как будто слышит обрывок фразы о «протестах тетушек», струящийся за нею, как шлейф. Ну и что в этом такого, в конце-то концов? Вирджиния резко оборачивается, готовая спокойно отразить брошенный исподтишка взгляд пожилой дамы, но встречается только с влажными глазами сопящего мопса, озадаченно оглянувшегося на нее через светло-коричневое плечо.
Она доходит до Квин-роуд и поворачивает назад к дому, думая о Ванессе и срезанных цветочных головках, плавающих в чашах с водой.
Ричмонд, конечно, еще лучше других, но все-таки, как ни крути, это типичный пригород со всеми соответствующими приметами: заоконными ящиками для цветов; живыми изгородями-, домохозяйками с мопсами; ходиками, гулко отбивающими часы в пустых комнатах. Вирджиния думает о любви к девочке. Она ненавидит Ричмонд и мучительно скучает по Лондону, по центральным улицам больших городов. Ричмонд, где ее держат последние восемь лет, полностью лишен всякой странности и непредсказуемости — собственно, поэтому ее сюда и привезли. И действительно, она тут почти свободна от головной боли, голосов и приступов гнева. Ее единственное желание — поскорей вернуться к опасностям городской жизни.
На ступеньках Хогарт-хаус она останавливается, чтобы припомнить, кто она такая. Многолетний опыт научил ее, что нормальность обязательно предполагает что-то вроде ролевого поведения даже не столько ради мужа и слуг, сколько ради крепости собственных убеждений. Она — писательница, Леонард, Нелли, Ральф и прочие — читатели. Героиня данного романа — спокойная, умная, тонко чувствующая женщина, перенесшая тяжелую болезнь, поправившаяся и теперь готовящаяся к переезду в Лондон, где она будет давать приемы и делать визиты, писать утром и читать днем, обедать с друзьями, стильно одеваться. Есть подлинное искусство в создании нужной атмосферы за чаем и ужином, в этой воодушевляющей правильности. Мужчины, конечно, могут гордиться своими неподдельно страстными рассуждениями о судьбах человечества, могут считать войну и поиск Бога единственно достойными темами большой литературы, но она уверена, что английская литература по-настоящему изменилась бы только в том случае, если бы мужские репутации зависели от правильного выбора шляпы.
Кларисса Дэллоуэй, думает она, покончит с собой из-за чего-то такого, что со стороны будет представляться сущим пустяком. Провалится устроенная ею вечеринка, или муж в энный раз не заметит предпринятых ею усилий по самосовершенствованию и дальнейшему благоустройству их семейного гнездышка. Фокус в том, чтобы передать огромность и абсолютную реальность Клариссиного отчаяния при кажущейся мелкости и незначительности повода; убедить читателя, что домашние поражения для нее — то же, что проигранные баталии для какого-нибудь генерала, и воспринимаются столь же катастрофично.